|
Бар
под хинными деревьями, залитый лунным светом
Первый раз
я зашел туда купить на ужин две бутылки охлажденного пива, нарушив
запрет посольского парткома. В год 1985, когда Партия приступила
к решительному искоренению зеленого змия мудрым политбюровским постановлением,
в посольстве далекой африканской страны грозили отправлять советских
граждан на родину за выпитую бутылку пива. Распитие напитков покрепче
дипломаты и спецработники прикрывали служебной необходимостью. Как-никак
протокольные тяготы, конфиденциальные мероприятия… Водка - это спецоружие
советской разведки - строжайше запрещалась простым совзагрангражданам.
Но всех одинаково спеленало лицемерие принятия антиалкогольного
рескрипта Партии. Посольский врач хлестал "Солибру" и
"Сомалибо", но с упоением напоминал в дружеском кругу
о жизненной необходимости для человека, для человеческого организма
сотни микроэлементов в пиве, специально сваренном для тропического
климата. В клубе посольства он убеждал в тщательно продуманной лекции
о пользе подслащенной ягодной водички. Советники посольства возили
домой в багажниках "Мерседесов" и "Пежо" ящики
виски и внушали простым совработникам недопустимость малейшего потребления
сухого вина. Антиалкогольная истерия захлестнула советскую колонию
в далекой африканской стране. Никто не хотел расставаться с валютной
зарплатой, и когда двое наших, еще не успевших "повязаться"
совместным нарушением сухого закона, случайно оказывались лицом
к лицу в винной лавке или отделе магазина, то со скучающим видом
дожидались, пока другой уйдет или отвернется, чтобы незаметно сунуть
в авоську запретное зелье.
Двое преподавателей, увидев меня в том баре, куда я зашел купить
охлажденного пива, сделали вид, что никого не заметили. Я не видел
их тогда, они рассказывали мне об этом, когда бар под хинными деревьями
стал для нас отдушиной от нелегкой преподавательской работы на чужом
языке, беспрерывной и глупой лжи подконтрольного Партии загранбытия,
где партийная организация "конспиративно" именовались
профсоюзом, а комсомольская - физкультурной секцией. В тени хинных
деревьев в глубине народного квартала Бамако, одной из африканских
столиц, где в долгих беседах нам приоткрывалась душа Африки, все
было проще.
Состоятельные иностранцы народные кварталы обходили стороной. В
Бамако они предпочитали "Гранд-Отель", фешенебельный ресторан
крупнейшего столичного отеля "Амитье", модный "Коттон-Клаб".
Местные европейцы сидели в "Черепахе", "Трех кайманах".
Простые африканцы туда не ходили: бокал приличного французского
вина или рюмка виски обходились в двухдневный заработок рабочего.
Мы тоже не могли позволить себе ужин где-нибудь в ресторане "Гранд
- Отеля", где предлагались устрицы из Бретани в винегре, десятка
два французских сыров и свежая клубника. Такой ужин обходился в
20 000 африканских франков на одну персону (или 60 - 80 долларов),
что примерно было равно средней месячной зарплате рабочего и половине
зарплаты служащего или мелкого чиновника. Простой африканец обычно
посещает "свой" бар, неподалеку от дома, где все его знают,
и он знает всех.
Типичный африканский народный бар - это небольшое помещение с каменным,
глинобитным или просто земляным полом. Железные или грубо сколоченные
деревянные столы, почти везде ничем не покрытые, железные стульчики.
Часто на террасах или на открытом воздухе стоят бамбуковые столики
и кресла, жесткие, но удобные. В помещение вместо кондиционера -
вентилятор у потолка, который работает редко, потому что сломан
или хозяин экономит на электроэнергии, и мухи. Мухи, налетающие
тучей, чуть только плеснули пиво в кружки. На стенах изображены
сцены традиционной африканской жизни и быта.
Рядом с моим домом был один такой бар; войдя туда впервые, я невольно
остановился: со стены пылающим взглядом смотрел гордый охотник с
копьем, ступивший одной ногой на тело поверженного льва, обильно
истекающего кровью. Вдали художник расписал круглые глинобитные
хижины - казы - с остроконечными соломенными крышами и плывшие по
реке пироги с рыбаками.
Во всех барах на одной из стен, за стойкой, больше похожей на разгородку
в каземате или складском помещении, непременно висели, загаженные
мухами, портрет президента Республики Муссы Траоре в генеральской
форме, копия разрешения содержать бар и отдельно - копия лицензии
на продажу пива и спиртных напитков. Лицензия на алкоголь, кстати,
чрезвычайно дорого стоит, но обходится намного дешевле наказания
за незаконную продажу алкоголя.
В священное для мусульман время - рамадан - девятый месяц лунного
календаря, когда мусульманин с рассвета до ночи ничего не ест, все
питейные заведения в Бамако закрывались. Магазины в центре города,
переполненные алкоголем, и ливанские лавки продолжали торговать
им. Многие владельцы баров тайком завозили пиво и спиртное для своих
надежных и постоянных посетителей. Тогда бары превращались в подпольные,
там не зажигали электрического света, боясь полиции, закрывали на
замок двери, пускали клиентов через черный ход. Люди молча приходили,
шепотом разговаривали, выпивали свое пиво или вино при свечах и
молча уходили.
Доходы в народном баре не очень высокие, и лишаться выручки на целый
месяц владельцу бывает тяжело. Надо кормить многочисленную семью,
детей, родственников, покинувших деревню из-за засухи. В самых бедных
барах нет холодильников. Их заменяют большими деревянными ящиками,
в которые закладывают куски льда. Лед привозят из морозильных цехов,
где его намораживают крупными брусками в метр - полтора длиной.
Мальчишка, прислуживающий в баре, или сам хозяин на велосипеде везут
ледяные бруски под палящим солнцем. Лед охлаждает не хуже, чем морозильная
камера. Когда лед тает, пиво становится теплым и противным. Тогда
хозяин тихо и тоскливо отвечает: "Пиво есть, не очень холодное".
Днем в барах бывало пусто. В самые жаркие послеобеденные часы, когда
белое тропическое солнце настолько изнуряло городские улицы, что
жизнь на них замирала, завсегдатаи, официанты или хозяин - все дремали
в помещениях под соломенными навесами или в тени раскидистых деревьев.
Один год я обычно возвращался с работы в послеобеденное пекло. Когда
сухость становилась нестерпимой, добирался, наконец, до соседнего
бара. Он был безлюден, один - два посетителя спали. Под картиной
с охотником дремал хозяин, вытянув босые пятки в плетеное кресло.
Я подходил к нему и спрашивал бутылку "Кастеля". Его глаза
приоткрывались, и, смыкая веки, он звал хозяйку. Она не отзывалась.
Он еще выкликал ее, потом медленно - медленно поднимался, всовывая
ноги в пластмассовые сандалии, и плелся к стойке. На ящике - сундуке
с кусками льда, где охлаждались напитки, дремала хозяйка. Хозяин
молча сталкивал ее. Она сваливалась сонной и, пробуждаясь, медленно
поднималась. Получив 400 африканских франков, хозяин вытаскивал
железный ящичек - кассу, отсчитывал сдачу, не произнося ни слова.
Он тут же вновь принимался дремать, его жена уже успевала улечься
на деревянном сундуке.
К вечеру зной спадал, но наступала духота, пронизанная тонкой пылью.
Великий ветер Храматан переносил из Сахары за тысячи километров
мельчайшую взвесь песка, поднимавшуюся днем в небесную высь и опускавшуюся
на землю с заходом солнца, отчего город окутывался красно-коричневым
маревом. В пустынных уголках, где не было видно ни людей, ни машин,
виделся марсианский ландшафт. В оживленных местах то тут, то там
горели керосинки - лампадки уличных торговцев, и казалось, что все
происходит в средневековье.
В баре прибавлялось народу, иногда бывали заняты четыре или пять
столиков. Но часто весь вечер там оставались все те же два - три
обитателя заведения и дремавший под музыку хозяин. Кто-то одиноко
танцевал. Танцующие африканцы погружаются в музыку, не дожидаясь
партнера, и если его нет, ни малейшего внимания не обращают на окружающих.
Через какое-то время обязательно заходили жандармы или полицейские.
Окидывая взором помещение, выпивали у стойки, спокойно перебрасывались
словами с владельцем, и, еще раз взглянув на окружающих, уходили.
К полуночи бар утихал, но если оставался посетитель, никто его не
прогонял. Часам к двум ночи все замирало. Если в жару сказывалась
бессонная ночь, особенно когда отключали электроэнергию и охлажденный
кондиционером воздух за какие-то полчаса нагревался до 30 - 35 градусов
и наступала еще более нестерпимая, чем днем, ночная духота, можно
было постучать в соседний бар, где обязательно кто-то оставался
спать: хозяин, или его жена, или дети. Грохоча железным запором,
дверь отпирали. Если в городе не было света, зажигали свечу. В ночной
жаре раздражающе пищали комары, и от мысли, что они малярийные,
было невыносимо противно.
***
Истинно африканские - бары под открытым небом, в сени раскидистых
деревьев или под тростниковыми навесами. В квартале Бадилан малийской
столицы, на пригорке у дороги к местному рынку, рядом с кинотеатром
под открытым небом расположен один из таких простых и чудесных уголков.
Мы называли его "У Жаке", по имени владельца. Его бар
вообще-то больше похож на озелененный дворик или скверик, огороженный
глинобитным дувалом.
Утром или днем он бывал пуст. Приходил мальчик - официант, в майке
или голый по пояс, в ярких штанах, в китайских сандалиях. Он привык,
что я всегда заказываю одно и то же и устраиваюсь в одном и том
же уголке в бамбуковом кресле спиной к стволу могучего дерева. Едва
завидев меня, он оглядывал, свободно ли мое место, и шел за бутылкой
"Кастеля". Если уголок был занят кем-нибудь из постоянных
посетителей, он брал в одну руку бамбуковое кресло, в другую - столик,
и спрашивал меня, куда их поставить. Когда "мое" место
занимали случайно зашедшие, он просил их пересесть. Мальчишка подходил
прежде ко мне, чем шел за пивом, и если что-то было не так - не
было "Кастеля" или был, но не охлажденный, - он спрашивал,
что принести: "Флак" или "Солибру" - марки привозного
пива из Кот д'Ивуара. Но это случалось редко, почти всегда был хорошо
охлажденный "Кастель" и свободный уголок мсье Геннади
и мсье Александра. А еще раньше там сидели тоже наши, мсье Виктор
и мсье Валентин. И раньше был другой мальчик - официант. Его звали
Думбия, и он был весел, лукав и умен. Мы сдружились с ним после
того, как Думбия подложил мне в поджаренное на углях мясо стручки
пимана - африканского перца. Внутри что-то стало жечь, я бросился
пить воду, живот раздувался, а пламень сжигал желудок и душил дыхание.
Назавтра Думбия признался во всем: "Хотел посмотреть, что будет
с белым". Мы посмеялись, зато после этого я мог говорить с
ним откровенно. Думбия был толковым работником и хотел открыть свое
дело. Он отправился на строительство плотины Манантали, которое
вели западные немцы. Потом, вернувшись в Бамако, он говорил мне,
что неплохо заработал, и ему осталось совсем немного до нужной суммы
для открытия своей торговой лавки.
- Немцы с черными не церемонятся, - сказал он однажды. - Но у них
все очень рационально и жестко. Дают работу, не справляешься, сразу
выгоняют, справляешься - продвигают тебя на более квалифицированную,
платят больше и улучшают условия жизни, пока не поставят тебя на
твое место. Некоторым африканцам дают жилье с кондиционерами. Мне
тоже дали, но я там заболел и вернулся в казу.
Мне надо было рассказать ему, что у нас все не так. И что секретарь
парткома посольства, называемого по подпольной традиции "профкомом",
недавно жаловался, что советские советники подполковники ползали
под танками и крутили гайки, а малийские лейтенанты грелись на солнышке.
Но Думбия хорошо относился к нашим и сказал, что ему нужны советские
журналы и русско-французский словарь. Он пришел ко мне на лекцию,
и я все ему передал.
Остальные посетители всегда сидели на своих местах: мсье Берте на
каменной террасе бара, мсье Бангали - рядом с террасой, и те, что
всегда сидели у стойки рядом с игральным автоматом. Они обычно играли
с "одноруким бандитом" и, опустошив карманы, толпились
вокруг играющих. Мсье Берте приходил раньше других, часто во время
сиесты. Он говорил, что дома ему не спалось после работы. Работал
он в каком-то офисе, обычно после обеда. Всегда спокойный и всегда
в сафари европейского покроя, он заказывал порцию "Белой лошади"
со льдом или пиво и усаживался с томиком Леопольда Сенгора. Но обычно
он раскрывал одну и ту же растрепанную книгу по истории искусства
и скоро начинал дремать. Ничего не нарушало его покоя.
Зимой, в ноябре, когда спадала жара и самые прохладные дни напоминали
теплый сентябрь на юге России, начинался сухой сезон. Саванна увядала.
Но "У Жаке" все оставалось по-прежнему, только легкий
ветер и ящерицы шуршали опавшими листьями. Мсье Берте все так же
дремал, пока не приходил мсье Бангали. Очень высокий, в голубом
бубу и очках с черными стеклами, он шел величаво и с достоинством,
как большинство африканцев. Я не знал, где он работал, но приходил
он постоянно. Он говорил, что работал в "Эр Мали", то
есть в авиации, хотя в компании было полтора самолета, вечные долги,
и она постоянно разваливалась. Бангали не жаловался на жизнь и был
сдержан. Мы обменивались с ним приветствиями, он садился к мсье
Берте, и они беседовали до поздней ночи, иногда оглушительно хохотали.
Торговцы обходили бар, предлагая очки, часы, носки, магнитофонные
кассеты, жидкость и мази, отпугивающие москитов, штаны, рубашки,
поддельные французские духи. К вечеру во дворик заезжал на итальянском
мопеде владелец Жаке. Сзади него сидела его дочка, юная африканская
красавица, а впереди, на руле, с серьезным взглядом - маленький
сын Жаке. Он подъезжал к нам.
- Здравствуй, Жаке.
- Здравствуй, Геннади, здравствуй, Александр.
- Акани, Жаке?
- Акани.
- Акани кособе?
- Кособе, кособе (Африканские традиционные приветствия
на языке бамбара - прим. автора).
Он всегда отвечал нам, спрашивая по-русски: "А как дела?"
Дети здоровались с нами. Маленький Жаке тянул крохотную ладошку
и внимательно смотрел на нас широко раскрытыми глазами. "Геннади,
когда ты приедешь сюда через много лет, он будет вместо меня приносить
тебе холодный - холодный "Кастель". Мы заговаривали о
детях, Жаке жаловался на то, что очень дорого стоят учебники и учебные
принадлежности. "При колониализме учебники и самое необходимое
для школы оплачивал колонизатор, - говорил он. - Теперь за все плати
сам". Жаке отводил детей в дом, примыкавший к бару. Сгущались
сумерки, подтягивались вечерние посетители, въезжая на мопедах "Пежо".
Формой фары и стрекотом моторчика они напоминали металлических ос.
Мальчишки - официанты, дремавшие от безделья в дневной духоте, теперь
сновали между бамбуковыми столиками. В ночном полумраке то и дело
раздавалось: "Исса, нам две "Солибры"; "Исса,
принеси кока-колы"; "Думбия, виски со льдом". Клиенты
посылали мальчишек к уличным торговцам купить пачку или две - три
сигареты.
У входа или у каменной террасы бара сидела на маленьком стульчике
Дженебе в платье с зелено-черным орнаментом. Она раздувала древесные
угли и жарила брошеты - ломтики говядины, вымоченные в уксусном
или соевом соусе со стручковым перцем и нанизанные на деревянные
палочки. Из больших колонок, поставленных в клумбу с ярко-фиолетовыми
цветами, звучала африканская музыка: гриоты (Традиционные
африканские певцы - сказители - прим. автора) пели старинные
сказания, гвинейский джазовый оркестр "Бабемба" исполнял
популярную в Западной Африке мелодию "Ланайи". Безудержно
радостное пение разносилось в теплой ночи, под лунным светом дворик
- бар преображался в таинственный сад. Неожиданно мелодия "Ланайи"
пронзала бесконечной грустью, грустью в ускорявшемся ритме, и чудилось,
что черные силуэты деревьев с невообразимо скрюченными и взвившимися
в алмазно-звездное небо ветвями сливались с пронзительной грустью
"Ланайи", и казалось, они когда-то в дикой пляске навсегда
застыли с воздетыми к звездам руками. Какой-то посетитель уже давно
один танцевал среди деревьев. Все кругом: природа, посетители, теплый
ночной воздух, музыка соединялись удивительной гармонией в окружении
городских кварталов, переполненных бедностью. Посетителей понемногу
убавлялось. Подходил уставший Жаке, присаживался к нам и заговаривал
о житейском: "О, мы такая страна, где слишком много проблем.
Везде одни проблемы, день и ночь одни проблемы. Но и мы сами создаем
себе проблемы. Ну, скажи, как можно прожить без них, если много
детей, бывает 15 или 20? Ведь можно иметь одну - две жены, нет,
нашим мало, заводят трех - четырех жен".
- Но зачем, Жаке, если четыре семьи трудно содержать?
- Как зачем, все хотят иметь детей, они самое главное в жизни. Правда,
сейчас плохая мировая экономическая конъюнктура, чтобы иметь много
детей.
Жаке прощался и уходил домой. К полуночи бар затихал. Если случалось,
что туда забредал какой-нибудь подвыпивший чужой посетитель, его
быстро успокаивали.
Мы всегда чувствовали себя там спокойно. Только раз ко мне привязался
с провокационными репликами утонченно одетый молодой человек в европейском
костюме, от которого несло дорогим французским одеколоном. На правах
завсегдатая я послал его подальше. Жаке побледнел и резко ответил
мне, что пора расходиться. Я понял - что-то не так. Назавтра наш
посольский водитель Володя приехал и сказал, чтобы я "не брал
в голову за вчерашнее". Это просил его передать мне тот молодой
человек, остановивший в городе Володину "Волгу". С утра
он оказался в пятнистой форме капитана жандармерии. Мне казалось,
что жандармерия относилась к нам уважительно. Однажды, доставляя
своих коллег по домам, я сильно превысил скорость и вообще въехал
под запретительный знак. Было около двух ночи. Мы едва остановились,
как "Ниву" окружили люди в черных шинелях с десантными
"Калашниковыми" наперевес. В черных очках при луне они
словно сошли со страниц Грэхема Грина. Они появились внезапно, выскакивая
из джипа, и я стал выстреливать слова, чтобы предупредить их действия.
Мы объяснились. Я извинился за нарушение правил вождения, и жандармы
вежливо посоветовали быть осторожней. В другой раз коллега - преподаватель
за рулем "Судзуки" не заметил в темноте канавы, и я пролетел
над его головой с десяток метров. Будто из-под земли взявшиеся молодые
люди, одетые как случайные прохожие, предложили проводить нас домой.
У ворот моей виллы мы поблагодарили их и стали, как принято, расплачиваться.
"Мсье Геннадии, - сказал один из них, - вы честно и хорошо
учите студентов. Вы - друг нашего народа. Спокойной ночи".
Ночь была спокойной. Наш покой, быть может, охраняли добрые африканские
духи.
***
В конце ноября - декабря, когда наступила африканская зима и температура
опускалась к утру до +10 градусов, дворик "У Жаке" к ночи
совсем пустел. Прячась от холода, посидельцы перебирались в помещение
без окон, служившее складом. В накрахмаленных, шитых серебряной
ниткой бубу, в табачном дыму, будто греясь у очага, они спокойно
и оживленно заводили беседы, наверное, похожие на таинственные церемонии
седой африканской древности. Все было необыкновенно в такую ночь.
Ветер раскачивал фонарь за дувалом, освещавший выход. Ничего не
нарушало тишины, кроме чуть слышного шелеста листвы. Уходила полночь,
приближалось утро, и так не хотелось расставаться с иллюзиями пребывания
вне времени и реальности, так не хотелось возвращаться к повседневным
дрязгам советской колонии. От тускло освещенной стойки бара изредка
раздавался раскатистый смех. В проеме входа видны были медленно
шевелившиеся черные тени: то бродяги, кутаясь в пыльные лохмотья,
грелись у тлеющего костра в придорожном кювете. С манго, акаций
и хинных деревьев на каменную террасу бара сыпались высохшие листья.
Они увядали и падали уже много дней, но кроны оставались густыми.
В тиши столь редкой здесь прохладной лунной ночи казалось, что природа
шептала строки Гауссу Диаварры:
"Как скатываются горькие слезы
Из грустных глаз наших матерей,
Так сорванные ветром тихо
Опадают
Листья манговых деревьев" (Гауссу Диаварра.
Ноябрь. (перевод с французского автора).
Бамако
- Иркутск - Листвянка, 1990 - 1993.
|
